«История моей жизни»: события и даты
2 апреля 1725 г. В семье венецианских актеров рождается сын Джакомо Джироламо Казанова. Поскольку мать пребывает в постоянных разъездах, его воспитанием занимается бабушка
1734—1739 гг. После смерти отца мальчика отправляют в Падую: учеба в пансионе, затем — в Падуанском университете
1739—1744 гг. Вернувшись в Венецию, аббат Казанова читает свои первые проповеди и получает степень доктора права, что не мешает ему, сдружившись с сенатором Малипьеро, развлекаться и одерживать первые победы на любовном фронте
1744—1745 гг. Казанова отправляется на остров Корфу в чине лейтенанта венецианского флота
1745 г. Вернувшись в Венецию, он испытывает материальные затруднения и готов за нищенское жалованье подрабатывать скрипачом в Театре Сан-Самуэле
1746 г. Случайно столкнувшись с сенатором Брагадином и оказав ему во время приступа медицинскую помощь, Казанова становится его «приемным сыном». Он богат и может вести веселую и беспечную жизнь
1747—1749 гг. Будучи обвинен в богохульстве и насилии, Казанова уезжает из Венеции и странствует по Италии. Тогда же он встречает Генриетту — одну из самых загадочных своих возлюбленных
1750 г. После поступления в масонскую ложу в Лионе попадает в Париж
1752 г. Путешествие по Германии
1753—1754 гг. Возвращение в Венецию. Любовные приключения с К.К. и М.М. из монастыря Мурано
1755—1756 гг. Арест и заключение в тюрьму Пьомби
1756—1759 гг. Побег из Пьомби. Казанова вновь в Париже, затем в Голландии
1760—1762 гг. Путешествие по Германии и Швейцарии (встреча с Вольтером), странствия по Италии и Европе
1763—1764 гг. Англия. Неудачный эпизод с Шарпийон, вдохновивший Пьера Луиса на новеллу «Женщина и паяц», экранизированную Луисом Бунюэлем (фильм «Этот смутный объект желания»)
1764—1765 гг. Путешествие в Россию
1766—1768 гг. Путешествие по Польше (дуэль с графом Браницким) и бегство, скитания по Германии, путешествие по Испании
1769—1774 гг. Скитания по Италии в ожидании помилования и возможности вернуться в Венецию

На этом месте обрывается «История моей жизни»; дальнейшее известно нам «от биографов»

1774—1775 гг. Возвращение в Венецию: Казанова становится платным осведомителем инквизиции, однако уже в 1783 году из-за написанного им памфлета вновь попадает в опалу
1784 г. По приглашению графа Вальдштейна становится библиотекарем в замке Дукс, Богемия (нынешняя территория Чехии). Следует череда однообразных дней, проводимых в ссорах с прислугой. Единственной отрадой служит написание мемуаров, к которым он приступает в конце 1780-х
1798 г. В замке Дукс со словами «Я жил как философ и умираю как христианин» заканчивает свою земную жизнь Дж. Казанова. Мемуары достаются его племяннику Карло Анджолини (сыну его брата Франческо, знаменитого художника-баталиста)
1820-е гг. Наследники продают мемуары издательству Брокгауз. Так начинается новая жизнь Казановы

В 1820 году на стол лейпцигскому издателю Фридриху-Арнольду Брокгаузу легла французская рукопись. Она принадлежала перу некоего итальянца по имени Джакомо Казанова, скончавшегося в 1798 году, библиотекаря в замке Дукс (Богемия), и представляла собой подробное описание его жизни.

Оказавшись по делам в Дрездене, Брокгауз показал рукопись своим друзьям — писателям-романтикам. Людвигу Тику и Фридриху Шеллингу жизнеописание понравилось очень. Авантюрист, путешествующий по Европе, влюбляющийся на каждом шагу, меняющий профессии… В XIX веке этот прекрасно-ужасный образ казался уже недостижимым и оттого еще более привлекательным идеалом. Услыхав восторженные отзывы, издатель немедленно заказал перевод на немецкий язык.

Успех превзошел все ожидания. О мемуарах заговорили по всей Европе. И вскоре Брокгауз выпустил книгу на языке оригинала. Когда сочинение Казановы стало общедоступным, то начались долгоиграющие споры. Одни читатели и, разумеется, критики негодовали потому, что «несомненно, в истории литературы встречались произведения столь же безнравственные, но ни одно из них не является более постыдным для автора, чем это: ибо здесь рассказчик и герой — одно лицо, которое не может заявить, как Марциал: «Пусть непристойны стихи, жизнь безупречна моя» (профессор Алессандро д’Анкона). Другие, более чуткие литературные знатоки — а их было много, — восхищались безудержно. Альфреду де Мюссе «лучший из авантюристов» казался бунтарем, не желающим подчиниться каким бы то ни было условностям и выбирающим стиль поведения лишь сообразно собственным представлениям, не говоря о желаниях.

После смерти реального Казановы прошло чуть более двадцати лет, и о нем уже мало кто помнил, даже в родном его городе. Так, поэт Уго Фосколо посчитал вышедшие в свет записки апокрифом, а Казанову — лицом вымышленным, при том, что знал Венецию, жил в ней и был знаком с ее историей. В середине же XIX века во Франции совершенно серьезно распространилась версия, что автор книги — Стендаль, чей стиль будто бы ощущался в каждой ее фразе.

Впрочем, тогда же «казусом» заинтересовались профессиональные историки и филологи. Вопрос об авторстве, к счастью, был закрыт довольно скоро и без бесконечных дискуссий, о каковых съязвил позже Марк Твен («произведения Шекспира на самом деле написаны не им, а неизвестным однофамильцем»). В существовании исторического Казановы сомневаться перестали. Однако повис в воздухе вопрос о достоверности его мемуаров. Его и пришлось разрешать так называемым казановистам — поклонникам авантюриста, сгруппировавшимся к началу ХХ века вокруг специального журнала. Прочитав мемуары своего кумира, как шифрованный текст, они повели себя настоящими детективами: месяцами сидели в архивах, пытаясь установить личность очередной Неизвестной (Казанова зачастую галантно изменял или сокращал до инициалов имена своих возлюбленных) или выяснить подлинный адрес каждого из бесчисленных свиданий. При этом не отдавали себе отчета в том, что стремятся доказать искренность человека, который в собственных мемуарах выставил себя профессиональным шарлатаном, а порой и шулером. И началась цепная реакция: вслед за поклонниками Казановы в архивы погрузились и их оппоненты, но с противоположной целью — доказать, что великий распутник был к тому же ничтожным обманщиком.

Очень быстро стало ясно: многие, причем самые невероятные истории, описанные в мемуарах, несомненно, реальны (мелкие неточности или расхождения лишь усиливали общее впечатление достоверности).

Соблазн пройтись по следам знаменитого авантюриста, заглянуть в дома его свиданий не изжит до наших дней.

В северной Венеции
Кого только не заносило в Россию ветром приключений в XVIII веке. Казанова попал сюда уже на закате своей авантюрной карьеры. Итальянец прибыл в Петербург морозным утром 21 декабря 1764 года, в самый короткий день русской зимы. Впоследствии он уверял своего читателя, что ночь в этом климате может длиться «18 часов 45 минут».

Первое, что поразило его в Петербурге — необычайная дешевизна (спустя 30 лет автор мемуаров вздыхал, что те времена давно прошли, и северная столица стала дороже Лондона). Второе — что из иностранных языков в ходу в основном немецкий. Не успел Казанова въехать в свои комнаты на Миллионной, как получил приглашение на трехдневный бал-маскарад при дворе, откуда вернулся в прекрасном расположении духа. Если и не все владели французским, то кадриль на французский манер дамы танцевали «безукоризненно». К тому же он встретил там старых парижских знакомых. А вскоре выяснилось, что первое впечатление было ошибочным: иные придворные прекрасно говорили на языке Ронсара, и заезжий ловелас быстро с ними сошелся. Среди своих знакомых он упоминает Нарышкина, Елагина, Панина и Екатерину Дашкову.

В петербургской элите он отмечает повальное вольтерьянство. «Все его читают, все носят томик Вольтера в кармане и никого, кроме него, не цитируют. И не дай Бог, чтобы кто-то позволил себе посмеяться над ним...» Такое отношение раздражало Казанову. «Они считают, что, прочтя Вольтера, станут такими же мудрыми, как и их кумир. Но если бы они читали те книги, из которых Вольтер сам когда-то почерпнул знания, это принесло бы им намного больше пользы», — ворчливо замечает он. Как азартный человек и авантюрист, Казанова любил ставить все на карту. При этом он умел проигрывать и ценил это качество в других людях. Увидев, как некий князь, проиграв на слово 1 000 рублей, сохранил невозмутимость, венецианец выразил свое восхищение. Ему, смеясь, ответили: «Да ваш благородный князь вовсе и не думает платить». «Но разве он не обесчестит себя этим?» — изумился гость. «Здесь это не считается постыдным. Есть негласное правило, что тот, кто проигрывает на слово, платит лишь по желанию. Но он волен и не платить. Напротив, требовать уплаты выигрыша считается дурным тоном». Более того, продолжал собеседник, есть немало дворян, которые кичатся тем, что прекрасно выучились шулерству, и даже отправляются в Европу на заработки. Подобная откровенность смутила даже Казанову. В России он практически не играл. Впрочем, в тот момент он как раз был при деньгах. Как и все европейцы, заброшенные волей судеб в нашу страну, Казанова задумывался над происходящим в государстве. Однако, в отличие от старого брюзги Кюстина, он предпочитал не критиковать, а красочно описывать. Например, как однажды, переезжая через полуразвалившийся деревянный мост и выразив недовольство, услышал от русского спутника, что по случаю торжества, когда по мосту будет проезжать императрица, его выстроят из камня. Поскольку до празднования оставалось менее трех недель, Казанова усомнился. Собеседник же сурово сказал, что никаких сомнений быть не может, так как уже издан соответствующий указ. Самое интересное, пишет Казанова, что хотя мост, конечно, и не был выстроен, а все же императрица и в самом деле оказалась «всегда права»: за несколько дней до праздника она издала второй указ, перенося им строительство на следующий год. Наконец, его поразили бани. И даже не то, что мужчины и женщины мылись в них вместе. А то, что никто при этом не обращал друг на друга ни малейшего внимания.

Конечно, Казанова не был бы Казановой, если бы его пребывание в России сводилось лишь к списку «ума холодных наблюдений». Не обошлось и без любовных приключений: в России он приобрел хорошенькую крестьянку. Сам факт приобретения крепостной (уже изжитое в Европе варварское право!) был для него экзотикой: и не случайно он дал ей экзотическое имя Заира (так звали в трагедии Вольтера прекрасную рабу султана). Поначалу очень довольный своей красавицей, итальянец жалел об одном: они не могли разговаривать, а в женщинах, как и в мужчинах, автор «Истории моей жизни» ценил прежде всего собеседника. («Позволив своему возлюбленному насладиться своими прелестями, недалекой красавице больше нечего ему предложить. Напротив, наделенная тонким умом дурнушка может так влюбить в себя мужчину, что он достигнет с ней предела всех своих мечтаний».) Но Заира скоро выучилась венецианскому наречию. «Если бы не ее проклятая ревность и не ее мания гадать на картах (для Заиры это был способ узнать о неверности и устроить сцену), я бы ее никогда не бросил», — уверял впоследствии наш герой. Влюбившись перед отъездом в актрису-француженку, он перепоручил Заиру престарелому архитектору Ринальди (строителю Мраморного дворца в Петербурге).

Вероятно, общение с любившей гадать на картах Заирой способствовало его выводу о том, что «из всех христиан русский народ — самый суеверный». Особое мнение он составил и о Николае-угоднике, через которого русские «общаются с Богом»: «в углу каждой комнаты — непременно иконка, и входя, вы сначала кланяетесь ему, а уж потом хозяину. Если же вдруг иконки нет, то русский, обежав глазами всю комнату, останавливается в недоумении и совершенно теряется». В середине лета 1764 года по совету друзей Казанова, на которого белые ночи «навевали тоску», отправляется в Москву. «Нельзя сказать, что вы были в России, если вы не были в Москве, или что вы знаете русских, если общались только с петербуржцами: при дворе они ведут себя совсем не так, как в обычной жизни. Вообще петербуржцы мало отличаются от иностранцев. И московские жители, особенно из богатых, сочувствуют всем тем, кто по своему положению, ради выгоды или из честолюбия отправляются «на чужбину», ибо родина их — Москва, и Петербург не может их не испортить».

От Москвы у Казановы лубочно-традиционные впечатления. Оглушающий звон колоколов, обилие церквей, традиционное московское гостеприимство. Кроме того, он находит, что женщины красивее и менее холодны, и для всех них единственно непростительным грехом является скупость. Вернувшись вновь в Петербург, он начинает подумывать об отъезде. Однако знакомые уверяют его, что нельзя ехать, не встретившись с императрицей. По совету Панина ранним утром Казанова отправляется на прогулку в Летний сад. Прохаживаясь между «плохими статуями из неважного камня», среди которых были и Сапфо в обличье бородатого старика, и Авиценна в виде нелепой старушки, венецианец действительно повстречал Екатерину. «Я надеюсь, что не все увиденное здесь показалось вам столь же нелепым, как эти статуи». Казанова дипломатично ответил, что все русские нелепости — ничто по сравнению с тем, что достойно восхищения в этой стране, и «без труда» проговорил об этом целый час, а затем предложил императрице проект реформы календаря.

Несмотря на все старания, Казанове так и не удалось обрести свое место в северной Венеции. Впрочем, он признавался, что и сам толком не знал, чего хотел, приезжая сюда, и на какую роль мог претендовать. Он пробовал устроиться на службу к императрице, подавал ряд проектов, но все безуспешно. «В России в почете лишь те, кто был приглашен. Тех же, кто прибыл сюда по своей воле, не уважают».

«Явки» венецианца
Мемуары начинаются с рождения Казановы — начнем с этого и мы. В венецианском районе Сан-Самуэле, на доме № 3082 по узкой улице Ка Малипьеро (ранее — улица Комедии), можно прочесть: здесь «4 апреля 1725 года родился Джакомо Казанова». Триста лет назад, как и сейчас, Сан-Самуэле был скромным, непримечательным местом, где, однако, располагался один из трех главных городских театров (теперь на его месте — школа). Для его труппы писал живший по соседству Карло Гольдони, а на сцене выступали родители Джакомо — Гаэтано и Дзанетта Казанова («прекрасной и весьма талантливой» назовет ее в своих воспоминаниях знаменитый автор «Трактирщицы» и «Слуги двух господ»). Поскольку «весьма талантливая» актриса часто пребывала в разъездах, воспитанием мальчика занималась бабушка, Марция Фарусси.

Крупный план 1
Памятная табличка установлена на 3082-м доме сравнительно недавно. Правда, с тех пор выяснилось, что родился Казанова вовсе не там, а в расположенном неподалеку доме бабушки, где и прожил до 1728 года. Адрес достопримечательности решено не менять, чтобы не путать туристов.

На первых порах жизнь Казановы так или иначе соприкасалась с церковью Святого Самуила. Там он был крещен и там же, отучившись в Падуе и получив сан аббата, прочитал свою первую проповедь (после нее, по его словам, среди пожертвований прихожанок обнаружилось множество любовных записок). На площадь перед хмурым фасадом давно закрытого храма выходит и палаццо, где проживал почтенный сенатор Малипьеро. С последним будущий мемуарист быстро сошелся и вскоре поссорился из-за ухаживания за его воспитанницей.

Мать Казановы хотела, чтобы он продолжал изучать церковное право. Сын испытывал к нему непреодолимое отвращение. В то время его больше привлекали медицина, естественные науки и философия. Позже он серьезно увлекся математикой и даже надеялся сделать важные открытия в этой дисциплине. Но времени, наверное, не нашел. Непостоянство — главное свойство его натуры. Наш герой все время в движении — постоянно меняет места пребывания, роды занятий, возлюбленных. Он стремится оставаться совершенно открытым для еще не реализованных желаний. Неутомимое любопытство — его сила и уязвимость.

Крупный план 2
До того, как о Казанове принялись спорить комментаторы, о нем еще при жизни сплетничали друзья и враги. Так, Пьетро Кьяри вывел его в одной из своих многочисленных комедий: «у него на устах одни только Париж да Лондон», «всегда начищен, как Нарцисс, напыщен и надут, как павлин, и постоянно в движении, как ветряная мельница, он постоянно повсюду вторгался, любезничая со всеми… Со скупцом он ведет себя как алхимик, с красавицами — как поэт, с сильным мира сего — как политик — но с точки зрения человека здравомыслящего, он просто смешон».

Вернувшись из первых поездок (Италия, Корфу, Стамбул), сменив сутану на военный мундир, но вскоре расставшись и с ним, Казанова возвращается в свой старый район. Отец его давно умер, мать выступает при саксонском дворе в Дрездене, и судьба юноши, казалось, тоже будет связана со сценой: теперь он сам подрабатывает скрипачом в театре Сан-Самуэле.

Однако в апреле 1746 года возле палаццо Соранцо (на площади Сан-Поло) он случайно встречает сенатора Брагадина, помогает ему добраться до дома после внезапного сердечного приступа, а попав таким образом в этот самый дом, производит на знатного синьора неизгладимое впечатление познаниями в каббалистике. Благодарный Брагадин селит спасителя в своем роскошном палаццо (возле Риальто), назначает ренту, окружает заботой почти отцовской. И вновь начинается полоса беспечных гуляний и кратких романов…

Крупный план 3
В ХХ веке были найдены и опубликованы письма женщин к венецианцу («Казанову считали лжецом — а он едва ли сказал всю правду!» — воскликнул, прочтя их, казановист Арман Баше). При том, что среди пишущих лишь несколько имен, упоминаемых в мемуарах, их общий настрой подтверждает картину дружески-любовных отношений, представленную адресатом.

Например, с юной монахиней М.М… С ней прямо от памятника кондотьеру Бартоломео Коллеони (который и сегодня вы наверняка увидите во время прогулок по Венеции) Казанова часто отправлялся в маленькую квартирку у площади Сан-Марко (укромные «уголки» в центре — так называемые «казино» — были тогда в моде у аристократов, считавших просторные дворцовые залы слишком неуютными для интимных тет-а-тет). А если заедете на остров Мурано, найдите ту монастырскую калитку, из которой тайком выскальзывала, отправляясь на эти свидания, М.М. В начале ХХ века здесь всегда можно было встретить застывшего от умиления исследователя — монастырь служил классическим местом «паломничества» казановистов.

Крупный план 4
Прилично одетые господа, сентиментально предающиеся воспоминаниям, вызывали недоумение у местного населения: «Когда в 1919-м я вернулся с войны, один человек приезжал и долго смотрел на эту калитку. Не знаю, что он нашел в ней: красивой ее не назовешь. Этот синьор утверждал, что она связана с неким Казановой. Может, он жил при монастыре?» — рассказывал в 1950-х годах местный садовник историку Пьеру Грюэ.

Как и сейчас, центром венецианской жизни в XVIII веке служила просторная площадь Святого Марка. По ней с утра до вечера без особой цели фланировали взад-вперед, от одноименной базилики до церквушки на противоположной стороне (на ее месте при Наполеоне была возведена сплошная аркада). А нагулявшись, оседали в бесчисленных кафе (одно из них — «Триумф Венеции» — дожило до наших дней под именем «Флориан»). С главной площадью города связан и центральный эпизод мемуаров — знаменитый побег Казановы из Пьомби, тюрьмы, расположенной непосредственно под свинцовой крышей Дворца дожей, отчего зимой в ней стоял невыносимый холод, а летом — нестерпимая духота. Сюда, по приговору коллегии инквизиторов, был доставлен неутомимый любовник летом 1746 года.

Крупный план 5
До сих пор неясно, почему он там оказался. Сам Казанова связывает свой арест с доносами осведомителя, некоего Мануцци, — стоит ли говорить, что казановисты обнаружили и эти доносы. Там упоминалось об общении нашего героя с иностранцами (хотя по законам Венецианской республики общаться с ними запрещалось только патрициям, доверия к обвиняемому это, безусловно, не добавляло), богохульстве, занятиях магией, о распутстве, чтении запрещенных изданий, а также о жалобах некой аристократки на то, что молодой человек развращает ее сыновей, давая им читать безбожные книги (а именно — сочинения Вольтера и Руссо). Не забыл доносчик упомянуть и о принадлежности Казановы к масонской ложе.

Самого судебного дела найти так и не удалось, возможно, никакого формального следствия и не было. В те времена, если в деле «маячили» громкие имена, его, естественно, старались скорее замять. Зато «всплыл» приговор, согласно которому авантюрист осуждался на 5 лет. Кстати, самому Джакомо этот вердикт оставался неизвестен до конца его дней. Знай он о нем в тюрьме, то, наверное, и не стал бы рисковать жизнью, совершая побег после полутора лет заточения.

Описание побега, пожалуй, самый яркий эпизод мемуаров, в котором автору удается держать читателя в напряжении от начала и до конца: не скупясь на красочные детали, Казанова повествует о том, как накануне готового побега неожиданно был переведен в другую камеру, как он стал планировать новый побег вместе с заключенным по соседству монахом, как передавал ему самодельные инструменты в толстом томе Библии, как выбрал правильную ночь для побега, гадая на томике любимого Ариосто, затем чуть не упал, ползком пробираясь по крутому склону крыши Дворца, а спустившись в одно из помещений, от эмоционального перевозбуждения упал, заснул, но вовремя проснулся, переоделся и, наконец, был выпущен на волю привратником, принявшим его за случайно запертого посетителя.

Сейчас, кстати, любой турист может заказать во Дворце дожей специальную экскурсию от камеры Казановы по маршруту, которым 1 ноября 1756 года он выбрался сначала на крышу (на нее саму, правда, не пускают), а затем на свободу.

Крупный план 6
Ходит легенда, что по этой крыше в конце XIX столетия ползал, рискуя жизнью, все тот же профессор Анкона, — он очень хотел проверить достоверность рассказа старика Джакомо. До сей поры детали побега (столь красочные в описании автора) по-прежнему вызывают сомнения и разногласия. Одно из самых интересных свидетельств в пользу его достоверности — счета от плотника и слесаря, датированные 2 ноября 1756 года. Указанный объем ремонтных работ и материалов поразительно точно соответствует ущербу, который причинил (по его собственному описанию) беглец.

И пусть скептики полагают, что дело не обошлось без подкупа тюремщиков — даже десятой доли того, что рассказано в мемуарах, достаточно, чтобы признать венецианца героем. «Признаюсь, я горд, что бежал. Но гордость моя происходит не оттого, что мне удалось это сделать — здесь большая доля везения, но оттого, что почел это осуществимым и имел мужество привести свой замысел в исполнение».

Чудесное освобождение из Пьомби — последний венецианский эпизод в мемуарах. За ним следует длиннейшая череда путешествий и встреч: Париж — Женева — Берлин — Петербург; Вольтер — Фридрих II — Екатерина II… И чем старше становится наш авантюрист (сам он определяет рубеж старости 38 годами — временем своего первого серьезного поражения на любовном фронте), тем больше путешествия его напоминают скитания, тем чаще приходится ему платить за любовь. «Если б я женился на женщине, способной направить и подчинить меня так, чтобы я сам не заметил своего подчинения, то я бы позаботился о своем состоянии, имел бы детей и не был бы сейчас таким одиноким и неимущим»…

Если начинал Джакомо свою биографию в соответствии с максимой, вобравшей склонности и заветы XVIII века («время, проведенное в наслаждении, никак нельзя считать потерянным»), то теперь, когда этот век подходит к концу, он «вынужден осознать, что зря растратил все свое время — иначе говоря, зря прожил жизнь».

Вторая жизнь в России
C момента выхода в свет мемуаров Казанове везло с читателями — в том числе и в России. И пусть здесь не было открытого восхищения авантюристом, как среди европейских романтиков (Делакруа или Жорж Санд), зато эти «оригинальные», по его выражению, «записки» почитывал во французском издании сам Александр Сергеевич. В 1830-е годы в его кругу было принято обсуждать произведения знаменитых мемуаристов, и можно предположить, что воспоминания Казановы пользовались успехом у петербуржцев.

В 1861 году в журнале «Время» был впервые опубликован на русском языке фрагмент его жизнеописания со вступительным словом издателя — Ф.М. Достоевского. Времена стояли суровые, и потому предисловие носит оправдательный характер: всячески подчеркивается, что мемуары — не просто легкое чтиво, а энциклопедия XVIII века. Затем следует история побега Казановы из Пьомби — единственный эпизод во всей книге, лишенный тех «эксцентричностей», которые могли «оскорбить нравственность» тогдашнего читателя.

Еще более разочаровать этого читателя могло издание 1884 года, где после многообещающего предисловия, клеймившего Казанову как немыслимого развратника, следовала подборка его страноведческих зарисовок, в которых женщины не упоминались вовсе. Похоже, издатель просто издевался в предисловии, когда, кратко излагая биографию авантюриста, то и дело упоминал о каком-нибудь «самом невозможном приключении, рассказанном очень подробно в «Мемуарах», но о котором, увы, он вынужден был «из скромности умолчать». Как известно, жесткая цензура повышает спрос на самиздат, и если в официальных изданиях эротические описания выхолащивались, то в неофициальных, напротив, упор делался именно на них. К началу ХХ века на русском языке циркулировал странный апокриф, представлявший собой вольно переписанные мемуары. Дабы не обрывать их на полуслове, неизвестный редактор этой версии придумал эффектную концовку: Казанова погибает в кораблекрушении, однако железный (!) ящик с его мемуарами пристает к берегу — на радость будущим поклонникам и поклонницам.

И лишь к 1910-м годам на волне увлечения Венецией и XVIII веком пробил наконец час Казановы (тогда же выходит книга Павла Муратова «Образы Италии», где венецианцу отводится целая глава). Его книга становится настолько востребованной, что ее даже выпускают тоненькими ежемесячными брошюрами. Кульминация тогдашней славы мемуариста совпала с появлением драматических произведений Марины Цветаевой («Феникс», «Приключения Казановы», 1918—1919), посвященных последним годам жизни героя. Чуть позже, в дневнике 1923 года, Цветаева признается: «Замысел моей жизни был: быть любимой 17-ти лет Казановой (чужим!) — брошенной и растить от него прекрасного сына...» Тому, что тогда соблазнителем увлекалось много молоденьких девушек, есть еще одно свидетельство. В своих мемуарах Лиля Брик упоминает юную особу, в те годы «влюбленную в Казанову и мечтающую попасть в ад для того, чтоб с ним там встретиться».

В Европе пик популярности Казановы приходится на 1920-е годы, в постреволюционной же России, напротив, интерес к праздному вольнодумцу резко спадает. Пожалуй, единственное упоминание о нем в сталинское время — статья в БСЭ (1931 год), в которой автор, цитируя «Капитал», объявляет авантюриста «побочным продуктом буржуазного общества», а многочисленные любовные связи объясняет «социальной выгодой» и «жаждой наживы». Впрочем, «сексуальная психология продолжает интересоваться Казановой как своеобразным биологическим типом», — заключает автор статью.

В 1991 году, на волне книжного «беспредела» постперестроечной поры, появилось сразу несколько изданий мемуаров (среди них лучшее — под редакцией А.Ф. Строева). А в 2005 году том, посвященный Казанове, вышел в серии ЖЗЛ. Признание авантюриста как выдающейся личности состоялось.

Между литературой и жизнью
История жизни Казановы резко обрывается на пребывании в Триесте (1774 год), откуда он собирается вернуться в родной город после восемнадцатилетних скитаний. Есть версия, что продолжение существовало (на рукописи значилось: «История моей жизни до 1797 года»), однако найти его нигде не удалось. Вероятно, автор просто не успел завершить задуманное: он сел за мемуары в 1791 году — за семь лет до смерти, и при том, что писал порой по двенадцать часов в сутки, ему не хватало времени. Возможно также, что он и вовсе не захотел сочинять дальше: приятно вспоминать безумства юности, а поздние годы (о них известно из активной почтовой переписки Казановы) были таковы, что хотелось скорее забыть.

Возвращение в Венецию, которого он так ждал, не принесло ему счастья. Он вновь менял занятия: пробовал переводить Гомера, издавал литературный ежемесячник, выступал в качестве театрального импресарио — все без особого успеха. Зато неплохо «пошло» еще одно «новое» дело — работа осведомителем инквизиции.

Крупный план 7
Сохранились и ныне опубликованы доносы Казановы. Как обычно, комментаторы делятся в их связи на его защитников и противников. Первые указывают на бессодержательность и безобидность этих сообщений (закрытие одного театра — самое серьезное их последствие). Вторые не без злорадства указывают, что именно по вине своего «коллеги», Мануцци, Казанова некогда попал в Пьомби, — и охотно язвил в мемуарах на его счет, умалчивая о своих подобных же грехах. И уж совсем по-фарисейски смотрятся жалобы новоиспеченного осведомителя на граждан, читающих «нечестивые книги» Вольтера, или его возмущение тем, что студенты Академии художеств рисуют обнаженных натурщиц...

Однако вскоре из-за написанного в минуту раздражения памфлета, оскорблявшего честь одного престарелого патриция из древнего рода Гримани намеком на то, что патриций является отцом Казановы (такие слухи и в самом деле ходили), «незаконный сын» вновь покидает отечество, теперь уже — навсегда. «То ли я не создан для Венеции, то ли она для меня, то ли мы оба друг для друга», — прокомментирует он это событие. Последние годы, как уже говорилось, ему придется провести на скромной должности библиотекаря у графа Вальдштейна, в замке Дукс (нынешний Духцов в Чехии).

В те годы «авантюристу в отставке» кажется, что жизнь совершенно кончена, но именно здесь, в непривычной для него глуши, он начинает трудиться над своими, как оказалось, бессмертными мемуарами. «Если бы граф Вальдштейн взял с собой доброго Джакомо в Париж или Вену, хорошо бы его кормил и дал бы ему почуять женскую плоть, — уверял впоследствии Стефан Цвейг, — эти веселые рассказы были бы преподнесены за шоколадом и шербетом и никогда не были бы запечатлены на бумаге».

Этого, к счастью, не случилось. Записки кочуют по библиотечным полкам (их можно найти то в разделе итальянской литературы, то французской), ученые посвящают Казанове все более изощренные труды «по специализациям»: магия, медицина, финансы и даже кулинария. Поклонники по-прежнему продолжают отслеживать маршрут своего кумира (недавно немец Пабло Гюнтер проехал 36 000 км по его стопам) и охотиться за архивными материалами. А в журнале «Вестник казановистов» (Interme’ diaire des Casanovistes) можно прочесть, например, о том, что где-то отлита медаль с изображением автора «Истории» или что мэр Монпелье присвоил имя Казановы одной из городских улиц.

В последнее время все чаще вспоминают о том, что Казанова был в первую очередь литератором. Его писательская деятельность осталась за рамками мемуаров: закон авантюрного жанра, позволявший хвастаться любовными приключениями, не позволял ссылаться на собственные художественные опусы (так же, как, допуская рассказы о шулерстве, этот закон заставлял умалчивать о серьезных связях с масонством). А между тем еще до появления мемуаров из-под пера плодовитого автора вышел целый ряд сатир и комедий, переводов и исторических трудов, сценических рецензий и ученых трактатов, а также длинный и феноменально скучный роман-утопия «Икозамерон».

В связи с этим вопрос о достоверности знаменитых мемуаров теряет, в сущности, актуальность. Если Казанова — писатель, а не хроникер, то так ли важна правда? И стоит ли удивляться, что между его записками и сочинениями современников (от Прево до Ричардсона) находится немало общего? Особенно это касается трех самых «романных» глав мемуаров — о таинственной француженке Генриетте, которую Казанова встретил путешествующей инкогнито под видом мужчины, о той же монахине М.М., венецианской аристократке, любовнице кардинала де Берни и самого рассказчика, а также о некоей Шарпийон, лондонской кокетке, чуть не доведшей его до самоубийства.

Кроме того, даже если некое описанное событие достоверно, то это еще не значит, что автор и в самом деле был его участником или хотя бы свидетелем. О многих из описываемых событий он мог знать и понаслышке. А если архивные исследования подтверждают, что Казанова, а также упоминаемые им третьи лица в указанное время находились в указанном месте, то сами разговоры и сцены легко было и приукрасить в свою пользу (в общении с великими людьми эпохи венецианец всегда выглядит интереснее этих людей!).

Можно ли с уверенностью говорить об участии французского посланника де Берни в постельной карусели с муранскими монахинями лишь потому, что сохранились свидетельства о его распущенности? Вряд ли. Еще труднее исследовать «донжуанский» список самого венецианца. «Он до того правдив, что не стесняется на себя наговаривать», — писал Мюссе. С другой стороны, не стоит забывать о тщеславии и гордости (эти черты нашему герою приписывают все современники). Разумнее всего поверить мемуаристу-писателю на слово. «В том, что Казанова-авантюрист был искусным лжецом, сомнений нет, а лгал ли за письменным столом престарелый библиотекарь — вот что, напротив, не имеет никакого значения» (французский литератор Фелисьен Марсо).

Издательская авантюра
«История моей жизни» была написана итальянцем по-французски. Однако ее первыми читателями стали немцы. Лишь несколько лет спустя (в 1826-м) владелец рукописи Ф.-А. Брокгауз принял решение о французском издании, отдав рукопись на переработку дрезденскому профессору Жану Лафоргу. Тот же не просто поправил язык, вольно приспособив его к вкусам и потребностям эпохи, но и совершенно изменил ряд важнейших пассажей. Например, в сцене диалога с Вольтером он вложил в уста венецианца похвалу красноречию французов. Кроме того, будучи сторонником революции и антиклерикалом, профессор с удивительной непосредственностью переписал все, что выдавало в Казанове человека прежнего уклада. До сих пор остается загадкой, почему, несмотря на старания поклонников и исследователей, на протяжении целых 140 лет французский оригинал рукописи оставался запертым в сейфе лейпцигского издательства, чудом уцелев в двух мировых войнах. Известный итальянский литературовед Бенедетто Кроче вспоминал, что когда в канун нового, 1945, года прогуливался по вечернему Неаполю с философом Сальваторе ди Джакомо, тот мечтательно заметил: «Хорошо, если бы одним из пунктов мирного договора с Германией стала экстрадиция рукописи»…

Однако решение о ее издании было принято лишь двадцать лет спустя: в начале 1960-х вышел толстенный трехтомник, снабженный подробными комментариями и в точности — вплоть до случайных итальянизмов — воспроизводящий оригинальный текст.

Герой на все времена
Как получилось, что из всех знаменитых итальянцев никто, включая Данте, Макиавелли, Леонардо или Галилея, не удостаивался равного Казанове восторга и внимания со стороны читателей, ученых и обывателей?

Его мемуары — это книга-протей. Каждая эпоха находила в ней что-то свое, мечтательное или сокровенно-интимное. В 1820-е Казанову любили за то, что